Это был Питер времён Собчака и его команды. 
Наглый и беспринципный, кричащий и беспокойный…
Это был Питер времён блатного шансона и бандитской романтики. Питер «законных воров» и «воров в законе». Питер Розенбаума, Успенской, Шуфутинского и Токарева…
Это был Питер, где всё решали «откаты» и блат, а залогом успеха было непременное отсутствие совести и чести… 
Как удавалось владыке Иоанну сохранять островок чистоты и духовности среди этого вопиющего «разгула демократии», я до сих пор не понимаю. И, наверное, уже никогда не пойму.
Но он всё же был… Этот тихий островок… Среди надгробий некрополя Александро-Невской лавры и у маленькой, но такой почитаемой в народе, часовни святой Ксении Петербуржской. Он ощущался под сводами Князь-Владимирского и Морского соборов. Он витал между стен тогда ещё музейных Исакия и Казанского… Он чувствовался вблизи нещадно изувеченного Спаса-на-Крови…
Я наблюдал жизнь владыки Иоанна изнутри и снаружи, оставаясь всегда сбоку и не влезая в интриги, бушевавшие вокруг его неординарной личности. Мне даже казалось, что владыка всё знает и всё понимает, только сделать ничего не может. Ибо церковная система всегда строилась и строится на «наушничестве», интриганстве, мздоимстве и беспринципности. 
Я видел, как ему трудно. 
Трудно оставаться человеком в этом болоте. 
Трудно сохранять крупицы духовности посреди всеобщего чванства и тотальной алчности. 
Трудно мирится с тем, что стены древней Лавры принадлежат какому-то секретному и очень важному институту. 
Трудно всей своей жизнью доказывать очевидные и такие простые истины. 
И особенно трудно любить и прощать тех, кто на самом деле не заслуживал даже снисхождения…
Владыка был очень «неугоден»… 
Ни своей жизнью, ни своими взглядами и отношением к процессам, происходящим в обществе, ни своей непримиримостью к лицемерию и соглашательству. Он был очень «неудобен» одновременно всем. И церковному руководству (так как был вторым, по значимости кафедры, в церкви человеком и в то же время был абсолютно неподвержен никаким рычагам влияния или давления), и светским властям, скорее всего, по той же причине (наличие собственного мнения и правдолюбие).
Итог предвидеть было несложно…
На одном из приёмов, где присутствовали и мэр Петербурга с супругой, владыке стало плохо. Карета скорой помощи, «по высочайшему вызову мэра», ехала 40 минут… И вместо оказания медицинской помощи, смогла лишь констатировать смерть великого старца… Как удобно…
А город продолжал жить своей, ни на что не похожей, жизнью, совершенно не обращая внимания на то, что из неё ушёл тот, кто до последнего сохранял в сердце свет любви, мудрости и доброты…
Мне же казалось, что никогда уже не будет так, как прежде. 
Скорлупа, отгораживающая меня от внешнего мира, становилась всё прочнее. А уверенность в том, что даже в «святая святых» ложь, беспредел и профанация – крепла с каждым днём…
Митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим ошибался… 
Моё знакомство с владыкой Иоанном лишь убедило меня в том, что важен не институт церкви, как таковой, а важен пастырь, священник, отец… Он – альфа и омега всего. А не корпорация, носящая гордое название «РПЦ» и «ссылающая в глухомань» тех, кто способен нести свет истины своим сердцем, своей безграничной любовью, своей земной жизнью…
Я шёл по переходам Питерской подземки, утонув в нерадостных мыслях и не замечая ничего вокруг.
Но вдруг, мой взгляд зацепился за фигуру монаха, просящего подаяние.
Что-то царапнуло изнанку души…
Я подошёл поближе, кинул купюру и, подняв глаза, понял, в чём именно дело. 
Взгляд… 
Не по-монашески смиренный, а вызывающе-ироничный, на грани фола, как бы говорящий: ты действительно думаешь, что облагодетельствовал меня своей «милостыней»?
Мы улыбнулись друг другу, а через час меня уже угощали чаем дома у «не смиренного монаха», как он тогда представился, архимандрита Диомида (Неструева)…
Позже, когда после очередного «финансового потрясения» я оказался на грани нищеты, он всячески помогал мне. То добрым словом, то деньгами, то обширными знакомствами.
Диомид не принадлежал к господствующей в стране РПЦ. Вернее, больше не принадлежал… Он был клириком так называемого «суздальского раскола», российской части Заграничной церкви, находившейся под управлением архиепископа Суздальского и Владимирского Валентина (Русанцова).
Тем интереснее мне было с ним общаться. Без ограничений в темах и недоговорённости в словах. Он был бесконечно остр на язык, и в своих рассказах не щадил никого из церковной среды, без оглядок на любые, даже самые значимые «авторитеты»…
И ещё одна его особенность. Он был ярым, до мозга костей, монархистом… Хотя и понимал всю нелепость данного движения в современной России, если оно настоящее… И всю «выгодность» этого же движения, если аферистичное. Поскольку современные нувориши были очень падки на «титулы», «ордена» и «высочайшие грамоты». Выдаваемые неважно кем и неважно за что. Главное – красивый бланк, дорогая бумага и окутанная мистикой подпись. То ли «государя-императора в изгнании», то ли «великого магистра» неважно какого ордена…
И вот, с подачи Диомида, с потрясающим багажом его язвительных замечаний и «напутствий» я еду в Москву. Знакомиться с очередным «потомком» династии Романовых. Так сказать, выжившим в советский период «сыном, чудом спасённого, а не расстрелянного в Екатеринбурге» Цесаревича Алексея, наследника Российского Престола… Среди многих авантюристов на российской арене в то время были и такие. Николай Алексеевич «Романов-Дальский» и его «царственная» супруга Наталья Евгеньевна «Мусина-Пушкина», принимавшие посетителей в просторном офисе в центре Москвы и квартировавшие в маленькой «хрущёвке» где-то на задворках Российской столицы…
Как метко подметил ещё один мой приятель, популярный и достаточно скандальный советский и российский артист Вячеслав Саульский: «Если он сын цесаревича Алексея, то я – внук пионера-героя Павлика Морозова»… (© Copyright: Святослав Моисеенко «ПО ТУ СТОРОНУ ГЛЯНЦА…». Свидетельство № 218072900710)

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…